Мазохизм в русской литературе
Дмитрий Мережковский однажды заметил,
что лучшие русские писатели, какими бы бунтарями они ни были в молодости,
позже сожалели об этом. На склоне лет они начинали проповедовать смирение.
А. С. Пушкин отвернулся от друзей-декабристов и написал оду Николаю I,
H. B. Гоголь благословил крепостное право в России, Ф. М. Достоевский
в своей знаменитой пушкинской речи провозгласил: «Смирись, гордый человек!»,
Л. Н. Толстой выступал за «непротивление злу насилием» и т. д. Единственным
исключением, согласно Д. С. Мережковскому, был М. Ю. Лермонтов (см.:
Мережковский 1914: 166— 167). Возможно, потому, что умер совсем молодым.
Избранные персонажи-мазохисты
На вопрос, были ли сами русские писатели сторонниками нравственного
мазохизма, однозначного ответа нет, хотя, воистину, в русской литературе
достаточно персонажей, приветствующих выпадающие на их долю невзгоды
— страдания, наказания, уничижение и даже смерть. Литературоведы, однако,
никогда не рассматривали персонажей-мазохистов как одну категорию. Некоторое
подобие такого исследования можно увидеть в чересчур самоуверенном богословском
труде Надежды Городецкой «Униженный Христос в современной русской мысли»,
в главе, посвященной русской прозе (см.: Gorodetzky 1973: 27—74). В ее
книге совсем нет психоанализа. Однако затронутая тема — униженный Христос
— приводит ее к необходимости рассмотрения именно тех персонажей, которые
представляют интерес для психоаналитического изучения мазохизма. Разумеется,
не все мазохисты в русской литературе — христиане, но все подлинно христианские
герои — нравственные мазохисты.
Не менее любопытна «Агиография и современная русская литература» Маргарет
Циолковски, в литературном плане более законченная работа, где особое
место отводится «кенотическим персонажам» в русской прозе XIX века (см.:
Ziolkowski 1988). Проникая в суть персонажей Ф. М. Достоевского, Н. С.
Лескова, Г. И. Успенского, Циолковски часто употребляет слово «кенотицизм»
в таком смысле, что психоаналитик сразу же увидит, что оно означает нравственный
мазохизм.
Здесь мне хотелось бы только указать на нескольких наиболее очевидных
героев-мазохистов в русской прозе XIX и XX веков, избегая повторений
того, что уже было написано некоторыми теологами.
Так, крестьяне И. С. Тургенева
очень часто покорно принимают свою печальную судьбу и обычно объясняют
то, что с ними происходит, в христианских понятиях. «Начало веры —
самоотвержение <...> уничижение», — говорит героиня
«Странной истории» (Тургенев 1960 — 1968/10: 175). В рассказе «Живые
мощи» красавица Лукерья, упавшая с крыльца и теперь парализованная, полностью
принимает свою долю и не просит у Бога никаких благ: «Да и на что я стану
Господу Богу наскучать? О чем я Его просить могу? Он лучше меня знает,
чего мне надобно. Послал Он мне крест — значит, меня Он любит» (Там же/4:
358). Городецкая приводит множество примеров подобных рассуждений из
Тургенева. Тем не менее каждый из персонажей-мазохистов Тургенева уникален,
многие из них могут составить сложный и чрезвычайно притягательный предмет
для возможных психоаналитических историй болезни.
В книгах Льва Толстого также много христиан-мучеников. Так, вспоминается
богатый купец из его рассказа «Бог видит правду, да не скоро скажет»,
ошибочно обвиненный в убийстве и сосланный в Сибирь, где он с христианским
смирением и благодарностью учится принимать удары судьбы, даже после
поимки настоящего убийцы. Припоминается монах Сергий, в котором проснулось
вожделение при виде соблазнительной женщины в его келье. Будучи не в
силах совладать с собой, он топором отрубает себе палец (и впоследствии
становится нищим бродягой, которого зовут не иначе как «раб Божий»).
Платон Каратаев, знаменитый персонаж «Войны и мира», оседает под березой
и с умиротворенным видом ждет, когда французский солдат пристрелит его
(ср. с Егором, персонажем «Калины красной» Василия Шукшина, позволяющим
главарю банды застрелить себя среди берез, так нежно им любимых).
У Толстого есть герои-мазохисты, о которых в меньшей степени можно говорить
как о христианах. Таков, например, князь Андрей, кажется, стремящийся
умереть до срока; или Анна Каренина, чьи поступки на протяжении романа
становятся всё более разрушительными для нее. Разумеется, все эти персонажи,
даже герои рассказов, написанных для крестьян, интереснее и сложнее,
чем предполагает ярлык «мазохист». Каждый достоин глубокого психологического
исследования. Так, Пьер Безухов в «Войне и мире», чьи поступки порой
самоубийственны, показался мне заслуживающим целой книги (см.: Rancour
- Laferriere 1993 a ; Rancour - Laferriere 1993 б).
Достоевский, как никто другой в мировой литературе, мастерски рисует
картины мазохизма. Герои его романов лелеют свою вину, ищут наказания
или напрашиваются на оскорбления и различные унижения. Например, герой
«Преступления и наказания» Родион Раскольников, убивший старуху-процентщицу,
после затянувшихся мучений признается в содеянном, и его отправляют в
Сибирь, где по прошествии некоторого времени он принимает страдания на
каторге и встает на путь духовного возрождения. Алексей Иванович, герой
«Игрока», любит уничижаться ради женщин и наказывает себя, снова и снова
проигрывая в рулетку. Персонаж «Записок из подполья» оскорблен и унижен
практически всем, что происходит вокруг него. Настасья Филипповна из
«Идиота» убегает с Рогожиным, хотя знает, что тот злоупотребит ее доверием
(и действительно, Рогожин в конце концов убивает ее). Христоподобный
князь Мышкин из того же романа навлекает на себя беды со всех сторон,
становясь мишенью для жестокости и агрессивности. Ставрогин в «Бесах»
не отвечает на удар Шатова. Таких примеров множество.
Безответность и уничижение в работах Ф. М. Достоевского дополняются
языком тела, который, кажется, воспламеняет персонажей на непосредственные
проявления мазохизма. Так, герои Федора Михайловича имеют обыкновение
склоняться перед другими. Критик и психоаналитик Стивен Розен подсчитал,
что в «Братьях Карамазовых» действующие лица кланяются, становятся на
колени, творят земные поклоны и т. п. семьдесят пять раз (см.: Rosen
1993: 430).
Конечно, в героях Достоевского есть что-то и помимо мазохизма. Например,
Ставрогин является необыкновенно разумным и сложным садомазохистом. Также
есть серьезные психологические различия в том, почему эти персонажи ведут
себя тем или иным образом, даже если речь идет только об их мазохизме.
И Ставрогин, и Мышкин не сопротивляются, когда их бьют, но мотивация
у них разная. Тем не менее стремление к саморазрушению присуще им всем.
В основе психологии многих героев Достоевского есть нечто общее, что
может быть охарактеризовано как желание каким-либо образом получить травму.
По словам критика Эдварда Уосиолека:
Герой Достоевского не только платит за нанесенную ему травму, но он
ищет ее. Он любит, когда ему причиняют боль. В отсутствие страданий он
выдумывает их и переживает, как если бы это были настоящие страдания.
Боль — это цель, которую он преследует, ищет и в которой нуждается (
Wasiolek 1964: 54).
Часто боль приходит в виде нарциссической травмы («обида» — ключевое
слово у Достоевского, как в случае с «подпольным человеком»). Иногда
она манифестирует себя другими способами: герой страдает из-за грубого
физического наказания, чувства вины, своего уничижения. Она — в самоубийстве,
самом разрушительном поступке из всех возможных (в романах Достоевского
множество самоубийств).
Таким образом, Федор Михайлович удивительно изобретателен в поиске способов,
какими его персонажи навлекают на себя наказание или попадают в унизительное
положение. Это отмечали литературные критики, принадлежащие к разным
школам. К тому же это осознавал сам писатель. Ставрогин, герой «Бесов»,
решает написать о том, как он надругался над девочкой, и вот что говорит
по этому поводу повествователь: «Основная мысль документа — страшная,
непритворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни»
(Достоевский 1972 — 1990/12: 108). Отец Тихон также замечает мазохистский
мотив в поведении Ставрогина, когда тот исповедуется ему:
Да, сие есть покаяние и натуральная
потребность его, вас поборовшая. Вас поразило до вопроса жизни и смерти
страдание обиженного вами существа: стало быть, в вас есть еще надежда,
и вы попали на великий путь, путь из неслыханных — казнить себя перед
целым миром заслуженным вами позором <...> (Там
же/11: 24; Там же/12: 115).
Тихон, проницательный (но навязчивый)
психоаналитик, разглядел, что мазохизм Ставрогина — не простой христианский
мазохизм, но такой, в котором тесно переплелись элементы нарциссизма
и эксгибиционизма: «Даже в самом намерении великого покаяния сего заключается
уже нечто смешное для света, как бы фальшивое... <...>» (Там же/12: 118). Ставрогин должен не
только разыгрывать представление, но и смиренно вынести все последствия
своего выступления и сделать это искренне. «О, не верьте тому, что не
победите! — воскликнул он [Тихон] вдруг почти в восторге, — даже сия
форма победит <...>, если только искренно примете заушение и заплевание»
(Там же/11: 27). В итоге Ставрогин не выдерживает подобного уничижения
и выбирает самоубийство — другой тип мазохистского поступка.
Менее религиозным, чем все вышеназванные авторы, был сатирик Михаил
Евграфович Салтыков-Щедрин, в произведениях которого несметное число
мазохистов. Обитателей Глупова, к примеру, приводит в движение «сила
начальстволюбия» (см.: Салтыков-Щедрин 1965 — 1977/8: 292). Они изобретают
множество способов, как навредить самим себе. Например, вместо того,
чтобы броситься на тушение пожара, который испепелит их город дотла,
они приходят к губернатору и произносят гневные речи, виня того во всех
бедах. Недовольные жители бунтуют. И вот они уже в ногах у нового губернатора.
Предки глуповцев характеризуются такими словами:
Был <...> в древности народ,
головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие
и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского
моря. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычку
«тяпать» головами обо всё, что бы ни встретилось на пути. Стенка попадется
— об стену тяпают; Богу молиться начнут — об пол тяпают (Там же: 270).
В «Истории одного города по подлинным документам (1869 — 1870 гг.)»,
отрывки из которой приводятся здесь, есть место как для мазохистских,
так и для садистских фантазий (так, при губернаторе Бородавкине «ни один
глупец не мог указать на теле своем места, которое не было бы высечено»
(Там же: 350); градоначальник Угрюм-Бурчеев «бичевал себя непритворно»
(Там же: 401), несмотря на то, что он — главный садист в романе). Смех,
пробуждаемый Салтыковым-Щедриным в читателе, по своей сути садистский
— это форма агрессии против глуповцев. Но в той мере, в какой русские
узнают в жителях Глупова самих себя (так же, как они видят родственную
душу в образе Иванушки-дурачка), они смеются над самими собой, то есть
цепляются за свою собственную, отчасти мазохистскую, фантазию.
В XX веке русские писатели продолжали
продуктивно трудиться на ниве изобретения персонажей-мазохистов. Герой
пространной поэмы Владимира Маяковского «Облако в штанах» издевается
над самим собой: прибивает себя к кресту, сравнивает себя с собакой,
лижущей руку, которая ее бьет. Человеку-номеру Д-503 из футуристического
романа Евгения Замятина «Мы» явно по душе боль и наказание, которые перепадают
ему от номера-госпожи I-330. Доктор Живаго из одноименного романа Бориса
Пастернака неизменно вызывает яростную реакцию моих американских студентов
тем, что добровольно отказывается от столь любимой им Лары, а в конце
романа вовсе опускается. В книгах Андрея Платонова — множество слегка
подавленных, несколько инфантильных персонажей, которым, кажется, нравится
быть униженными, — таких, например, как Никита Фирсов из «Реки Потудань»,
опускающийся до того, что он нищенствует и выгребает отхожие места. Перу
Томаса Зайфрида, слависта из Лос-Анджелеса, принадлежит замечательный
анализ поздних работ Платонова, которые этот исследователь определяет
как «литературу для мазохиста» (см.: Seifrid 1992).
Игорь Смирнов открыто говорит о «культуре мазохизма», «мазохистских
идеалах» и «кенозисе», тиражируемых в прозе советского социалистического
реализма. Герои подобных романов зачастую полностью подавляют в себе
всё личностное, дабы действовать по указке революционных властей или
выполнять «план», спущенный свыше. Например, фанатик Павел Корчагин (герой
романа Николая Островского «Как закалялась сталь», 1935) неоднократно
переносит тяжкие лишения и рискует жизнью во имя партии. Из пожара Гражданской
войны он выходит калекой, не способным к нормальной физической деятельности,
и всё же упрямо пытается быть полезным делу большевиков (см.: Smirnov
1987; Smirnov 1990).
О мазохизме в романах периода культа
личности писала и славист Катерина Кларк — вместо психоаналитических
терминов она использовала антропологические образы. Многие герои в литературе
соцреализма проходят через то, что Кларк называет «традиционным обрядом
инициации» — увечье, тяжелое испытание или жертвоприношение. В ходе этого
ритуала может случиться чья-нибудь смерть, в буквальном или переносном
смысле, а ее результатом станет слияние личности с неким вышестоящим
коллективом: «Когда герой избавляется от своей индивидуалистической самости,
он умирает как личность и возрождается как часть коллектива» (Clark 1985:
178).
Александр Солженицын наполнил свою прозу целым рядом персонажей-мазохистов.
Так, многие женщины рабски преданы своим мужьям, — например, Алина Воротынцева,
Ирина Томчак и Надежда Крупская в «Августе Четырнадцатого». Глеб Нержин
(«В круге первом») отнюдь не раб, но его благородное поведение весьма
опасно и может обернуться разрушительными для героя последствиями. В
итоге Нержин отвергает относительно легкую, хорошо оплачиваемую работу
и погружается в дебри ГУЛАГа. Другой, характерно русский образ в романе
Солженицына «Август Четырнадцатого», генерал А. В. Самсонов, покорно
идет навстречу гибели, когда понимает, что его армия обречена:
Голос командующего был добр, и все, кого миновал он, прощаясь и благодаря,
смотрели вослед ему добро, не было взглядов злых. Эта обнаженная голова
с возвышенной печалью; это опознаваемо-русское, несмешанно-русское волосатое
лицо, чернедь густой бороды, простые крупные уши и нос; эти плечи богатыря,
придавленные невидимой тяжестью; этот проезд медленный, царский, допетровский,
— не подвержены были проклятью.
Только сейчас Воротынцев разглядел (как он в первый раз не заметил?
Это не могло быть выражением минуты!), разглядел отродную обреченность
во всем лице Самсонова: это был агнец семипудовый! Поглядывая чуть выше,
чуть выше себя, он так и ждал себе сверху большой дубины в свой выкаченный
подставленный лоб. Всю жизнь, может быть, ждал, сам не зная, а в сии
минуты уже был представлен (Солженицын 1978-1991/11:426-427).
Характеристика Самсонова как «настоящего
русского» мазохиста точна в историческом плане. В действительности Самсонов
привел русскую армию к верному поражению от немцев в Восточной Пруссии
в самом начале Первой мировой войны. Потери русских составили около четверти
миллиона человек. Предположительно, командование планировало заставить
немцев оттянуть войска с Западного фронта и таким образом помочь французской
армии. Историк Ричард Пайпс приводит высказывание великого князя Николая
Николаевича, с которым тот обратился к французскому военному представителю
при ставке русской армии: «Мы рады идти на такие жертвы ради наших союзников»
(Pipes 1991: 213).
В самом деле, список персонажей-мазохистов в русской литературе нескончаем.
Вместо того чтобы продолжить этот перечень, я бы хотел более внимательно
разобрать отдельные (впрочем, весьма разные) отрывки, дающие интересное
представление о глубинных структурах русского мазохизма.