Межличностный мир ребенка

Часть I. Основные вопросы и их подоплека

Глава 1. Исследование субъективного опыта младенца: центральная роль ощущения самости

Каждый, кто интересуется человеческой природой, обращает внимание на субъективную жизнь младенцев. Как младенец воспринимает себя и других? Существует ли для него с самого начала самость и другой, или есть некая их смесь? Как он соединяет отдельные звуки, движения, прикосновения, визуальные образы и чувства в единое представление о человеке? Или это единое воспринимается сразу? Как младенец переживает социальное событие — «быть вместе» с кем-то? Как это «быть вместе» запоминается, или забывается, или представляется ментально? Каким становится переживание связи с кем-то по мере развития? Вообще говоря, какой межличностный мир — или миры — создает младенец?

Задавать такие вопросы — почти что интересоваться, как выглядела вселенная через несколько часов после Большого Взрыва. Но наша вселенная создавалась лишь однажды и где-то там, а межличностные миры создаются прямо здесь, ежедневно, в психике каждого младенца. Но оба события, при всех их отличиях, остаются далекими от нас и недоступными нашему непосредственному опыту.

Поскольку мы не можем забраться в психику младенца, может показаться, что представлять себе его опыт бессмысленно. Но это самая суть того, что мы хотим узнать, и знать это нам действительно необходимо. Наши представления о том, что переживает младенец, формируют наше мнение о том, что он собой представляет. Эти мнения помогают нам строить рабочие гипотезы о младенчестве. Они служат нам моделями, направляющими наши клинические суждения о психопатологии: как, почему и когда она возникает. Они представляют собой источник экспериментальных исследований младенцев: о чем они думают и что чувствуют? Эти рабочие гипотезы также определяют то, как мы, в качестве родителей, реагируем на наших младенцев, и в итоге, они влияют и на наши представления о природе человека.

Поскольку мы не можем знать межличностного мира младенца, мы должны его изобрести, чтобы у нас появилась отправная точка для гипотез. Эта книга и создавалась как такое изобретение. Это рабочая гипотеза, описывающая субъективное переживание младенцем его социальной жизни.

Предложенная здесь рабочая теория возникла благодаря тому, что огромный исследовательский прогресс последнего времени дал нам в руки новые данные о младенцах, а также новые экспериментальные методы для изучения их ментальной жизни. В результате возникли новые представления о младенце как объекте наблюдения.

Одна из целей этой книги состоит в том, чтобы извлечь некие выводы о субъективной жизни младенца из этих новых данных наблюдений. Ранее этого не делалось по двум причинам. С одной стороны, специалисты по развитию, которые получают эту новую информацию, обычно работают в рамках традиции наблюдения и экспериментального исследования. Их акцент на объективных феноменах, даже в клинической сфере, соответствует феноменологическому подходу, который ныне преобладает в американской психиатрии, но налагает серьезные ограничения на то, что можно охватить как клиническую реальность, — только объективные события, но не субъективные. И, что столь же важно, этот подход не дает ответов на основные вопросы о природе переживаний младенца.

С другой стороны, психоаналитики в построении своих теорий развития постоянно делают выводы о природе субъективного опыта младенца. Это и ответственность, и большая сила. Это позволяет их теориям охватить более широкую клиническую реальность, которая включает в себя жизнь как субъективный опыт (и поэтому эти теории клинически эффективны). Но они делают свои выводы лишь на основе реконструированного клинического материала при использовании старых, вышедших из употребления представлений о младенце как объекте наблюдения. К новым данным наблюдения психоанализ еще не обращался в полной степени, хотя уже предпринимались существенные шаги в этом направлении (см., например, Brazelton, 1980; Sander, 1980; Call, Galenson and Tyson, 1983; Lebovici, 1983; Lichtenberg, 1981, 1983).

В течение нескольких лет я работал как психоаналитик и специалист по развитию, и я чувствую то напряжение и потенциал, которые возникают между этими двумя позициями. Открытия психологии развития потрясают, но они останутся стерильными клинически, если мы не сделаем выводов о том, что они могут значить для субъективной жизни младенца. А психоаналитические теории развития, говорящие о природе переживаний младенца и необходимые для клинической практики, становятся все менее надежными и интересными в свете новой информации о младенцах. Именно в связи с этими представлениями, которые разделяют, насколько мне известно, многие другие специалисты, я попытаюсь на основании этой новой базы данных сделать выводы о субъективном социальном опыте младенца. Задача этой книги заключается в том, чтобы использовать эти выводы для описания рабочей гипотезы опыта младенца и оценить их возможные теоретические и клинические следствия.

С чего мы начнем изобретать субъективное переживание младенцем его социальной жизни? Я предлагаю начать с размещения в центре нашего исследования ощущения самости.

Самость и ее границы являются предметом философских предположений о человеческой природе; ощущение самости и его обратная сторона, ощущение другого — это универсальные феномены, глубоко влияющие на наш социальный опыт.

Хотя невозможно прийти к общему соглашению о том, что же такое самость, мы, взрослые, обладаем очень реальным ощущением самости, которое пронизывает наш каждодневный социальный опыт. Оно проявляется во многих формах. Есть ощущение самости как единичного, отдельного, интегрированного тела, агента действия, того, кто переживает чувства, формирует намерения, архитектора планов, того, кто переводит опыт в слова, сообщает личное знание и делится им. Чаще всего эти ощущения самости находятся за пределами осведомленности, как дыхание, но их можно вывести в сознание и удерживать в нем. Мы инстинктивно перерабатываем наш опыт таким образом, что он становится принадлежностью некой уникальной субъективной организации, которую мы обычно называем ощущением самости.

Хотя природа самости может вечно ускользать от бихевиоральных наук, ощущение самости является важной субъективной реальностью, надежным и очевидным феноменом, который эти науки не могут не замечать. То, как мы воспринимаем себя в отношениях с другими, дает базисную организующую перспективу для всех межличностных событий.

Есть множество причин того, что ощущению самости отводится центральная роль, даже — или особенно — в исследовании довербального младенца. Во-первых, некоторые ощущения самости могут существовать в довербальных формах, хотя им относительно редко уделяли внимание. Нам удобно предполагать, что на некоторой, более поздней, стадии развития, когда уже присутствуют язык и саморефлексия, у нас возникает субъективное переживание ощущения самости, дающее кардинальную перспективу для рассмотрения межличностного мира. Конечно, ощущение самости легко наблюдать, когда уже присутствуют саморефлексия и язык. Решающий для этой книги вопрос состоит в том, существует ли до этого времени некое довербальное ощущение самости? Здесь есть три возможности. Язык и саморефлексия могут просто раскрывать ощущения самости, которые уже присутствовали у довербального младенца, то есть проявлять их, когда ребенок уже может давать интроспективный отчет о внутренних переживаниях. Либо язык и саморефлексия могут трансформировать или даже создавать ощущения самости, которые появляются лишь в тот момент, когда становятся темой саморефлексии.

Основное предположение этой книги заключается в том, что некоторые ощущения самости существуют задолго до развития речи и саморефлексии. Они включают в себя ощущение способности влиять (sense of agency), физической связности, непрерывности времени, наличия собственных намерений и другие переживания, которые мы будем обсуждать ниже. Саморефлексия и язык влияют на уже присутствующие довербальные экзистенциальные ощущения самости и не только раскрывают их существование, но и трансформируют их в новые переживания. Если мы предположим, что некоторые довербальные ощущения самости начинают формироваться с рождения (если не раньше), а другие требуют развития способностей, появляющихся лишь позже, это освободит нас от задачи, отчасти семантической, выбора критериев для априорного определения, когда же действительно появляется чувство самости. Мы приходим к знакомой задаче описания последовательности развития и изменения того, что в некоторой форме существует с рождения до смерти.

Ряд традиционных психоаналитических мыслителей отвергает проблему доэдипальной субъективной жизни как выходящую за рамки легитимного исследования по упомянутым выше методологическим и теоретическим причинам. В этом к ним присоединяются многие экспериментаторы, изучающие развитие. Легитимное изучение человеческого опыта, согласно этой позиции, препятствует исследованию его истоков.

Но именно их мы и хотим изучать. Следовательно, необходимо задаться вопросом, какого рода ощущение самости может существовать у довербального младенца? Под «ощущением» я подразумеваю простую (без саморефлексии) осведомленность. Мы говорим об уровне непосредственного переживания, а не концепции. Под «самостью» я подразумеваю инвариантный паттерн осведомленности, которая возникает лишь в связи с действиями или ментальными процессами младенца. Инвариантный паттерн осведомленности — это форма организации. Это организующее субъективное переживание того, что позже будет вербально обозначаться как «самость». Это организующее субъективное переживание — довербальный экзистенциальный аналог объективизируемой, саморефлексивной, вербализуемой самости.

Вторая причина поместить ощущение самости, существующее на довербальном уровне, в центр нашего исследования, клиническая — это необходимость понимания нормального межличностного развития. Меня более всего интересуют те ощущения самости, которые необходимы для каждодневных социальных взаимодействий, а не для взаимодействия с неодушевленным миром. Поэтому я буду фокусироваться на тех ощущениях самости, тяжелые нарушения которых будут препятствовать нормальному социальному функционированию и с большой вероятностью приведут к безумию или серьезной социальной недостаточности. В эти ощущения самости входит ощущение способности влиять (без которого может наступить паралич, ощущение, что твои действия тебе не принадлежат, переживание утраты контроля, который переходит к внешним агентам); ощущение физической связности (без которого может наступить фрагментация телесных переживаний, деперсонализация, ощущение пребывания «вне тела», дереализация); ощущение непрерывности (без которого может быть временная диссоциация, состояния фуги, амнезия, отсутствие чувства, что ты «продолжаешь существовать», говоря словами Винникота); ощущение аффективности (без которого может наступить ангедония, диссоциированные состояния); ощущение субъективной самости, которая может достигать интерсубъективности с другим (без этого будет космическое одиночество или, другая крайность, психическая прозрачность); ощущение создающей организации (без которого будет психический хаос); ощущение передачи смысла (без которого может ощущаться исключенность из культуры, недостаточная социализация и отсутствие подтверждения личных знаний). Коротко говоря, эти ощущения самости закладывают основу субъективного переживания социального развития, нормального и анормального.

Третья причина поместить ощущение самости в центр исследования развития состоит в том, что недавно предпринимались новые попытки клинического мышления в терминах различных патологий самости (Kohut, 1971, 1977). Однако, как отмечает Купер (1980), дело не в том, что самость была только недавно открыта. Основная проблема самости была решающей для всех клинических психологий со времен Фрейда и по ряду исторических причин достигла кульминации в психологии самости. Она была центральной также для многих доминирующих течений в академической психологии (например, Baldwin, 1902; Cooley, 1912; Mead, 1934).

Последняя причина для того, чтобы сфокусироваться на ощущении самости в младенчестве, состоит в том, что это соответствует клиническому представлению о процессе развития. Развитие происходит скачкообразно; качественные изменения — одна из наиболее очевидных его черт. Родители, педиатры, психологи, психиатры, неврологи соглашаются с тем, что новые интеграции достигаются качественными скачками. Наблюдатели также утверждают, что период между двумя и тремя месяцами (и в меньшей степени между пятью и шестью месяцами), между девятью и двенадцатью месяцами и приблизительно между пятнадцатым и восемнадцатым месяцем — это периоды великих изменений. Во время этих периодов изменений происходят качественные скачки в каждом уровне организации, который мы исследуем, от энцефалографических записей до наблюдаемого поведения и субъективного опыта (Emde, Gaensbauer, Kagan, Kearsley and Zelazo, 1978; Kagan, 1984). Между этими периодами быстрых изменений находятся периоды относительного затишья, когда консолидируются новые интеграции.

Во время каждого их этих глобальных сдвигов создается явное впечатление, что основные изменения произошли в субъективном восприятии младенцем самости и другого. Неожиданно перед нами предстает уже совсем другой человек. И то, что при этом стало другим в младенце — это не просто новый набор форм поведения и способностей; внезапно у младенца по-новому проявляется его «присутствие» и социальное «чувство», что больше, чем сумма новых видов поведения и способностей. Например, нет сомнения в том, что между двумя и тремя месяцами, когда ребенок начинает улыбаться в ответ, смотреть в глаза родителю и лепетать, создается иное социальное чувство. Но трансформация достигается не только этими видами поведения и даже не их сочетанием. Именно изменившееся состояние субъективного опыта младенца лежит в основе этих изменений поведения; оно приводит к тому, что мы иначе ведем себя и иначе понимаем младенца. Можно задаться вопросом, что происходит сначала, организационное изменение младенца или новая аттрибуция со стороны родителя? Возможно, появление нового поведения младенца, такого как фокусный контакт глаз и улыбка, заставляет родителя приписывать новую личность младенцу, субъективный опыт которого еще вовсе не изменился? По сути, любые изменения младенца могут происходить отчасти благодаря тому, что взрослый интерпретирует его по-новому и ведет себя соответственно. (Взрослый действует в ближайшей зоне развития, то есть в области, соответствующей способностям младенца, которые еще не проявлены, но вскоре проявятся.) Скорее всего, происходит двусторонний процесс. Организационные изменения самого младенца и их интерпретация родителями поддерживают друг друга. В результате у младенца появляется новое ощущение того, кто он такой и кто вы, а также иное ощущение тех видов взаимодействий, которые теперь могут происходить.

Другое изменение в ощущении самости наблюдается в возрасте приблизительно девяти месяцев, когда младенец, похоже, внезапно осознает, что у него есть собственная внутренняя субъективная жизнь, и у других тоже. Он относительно в меньшей степени интересуется внешними действиями и более заинтересован в ментальных состояниях, стоящих за ними и приводящих к этим действиям. Появляется возможность поделиться субъективными переживаниями, и меняется тема межличностного обмена. Например, не используя слов, младенец может сообщить нечто вроде: «Мама, я хочу, чтобы ты взглянула сюда (измени свой фокус внимания, чтобы он соответствовал моему фокусу внимания), чтобы ты тоже увидела, какая это замечательная и восхитительная игрушка (и разделила мое субъективное переживание возбуждения и удовольствия)». Младенец действует с иным ощущением самости и другого, участвуя в социальном мире с иной организующей субъективной точкой зрения на него.

С учетом того, что ощущение самости будет отправной точкой нашего изучения субъективного переживания младенцем социальной жизни, мы исследуем различные ощущения самости, которые проявляются по мере того, как созревание способностей дает возможность появления новых организующих субъективных точек зрения на самость и другого. И мы исследуем следствия такого процесса развития для клинической теории и практики. Далее следует обобщение основных моментов нашего исследования.

Младенцы начинают воспринимать ощущение зарождающейся самости с рождения. В них заложена осведомленность о процессах самоорганизации. Периода тотальной недифференцированности самость/другой никогда не было. В самом начале или в любой другой период младенчества нет смешения самости и другого. В них также заложен избирательный отклик на внешние социальные события; фазы, подобной «аутической», они никогда не проходят.

В возрасте от двух до шести месяцев у младенца консолидируется ощущение ядерной самости как сепаратной, связной, отделенной границами физической целостности с ощущением собственной способности влиять, аффективности и непрерывности во времени. При этом нет симбиотической фазы. В действительности субъективное переживание единения с другим может появиться только при уже существующем ядерном чувстве самости и ядерном чувстве другого. Переживания слияния поэтому рассматриваются как успешный результат активной организации переживания самости-сосуществующей-с-другим, а не как продукт пассивной неспособности дифференцировать самость и другого.

Период жизни с девяти до восемнадцати месяцев не будет в первую очередь посвящен задаче обретения независимости, или автономии, или индивидуации — то есть отходу и освобождению от первичного заботящегося лица. Он в равной степени посвящен поиску и созданию интерсубъективного единства с другим, которое в этом возрасте становится возможным. В этот процесс включается узнавание того, что собственной субъективной жизнью — содержаниями сознания и качествами чувств — можно поделиться с другим. Так что, хотя в некоторых областях переживания самости может происходить сепарация, в то же самое время в других областях переживания самости устанавливаются новые формы бытия с другим (различные области переживания самости — это переживания, которые происходят с перспектив различных ощущений самости).

Этот последний момент подчеркивает более общий вывод. Я подвергаю сомнению в целом представление о фазах развития, посвященных специфическим клиническим моментам, таким как оральность, привязанность, автономия, независимость и доверие. Клинические моменты, которые считались задачами развития для специфических стадий младенчества, здесь рассматриваются скорее как задачи на всю жизнь, чем как фазы развития в жизни, действующие во всех точках развития на одном уровне.

Квантовые сдвиги в социальном «присутствии» и «чувстве» младенца поэтому не могут приписываться переходу от прошлой стадии развития с ее специфическими задачами на следующую стадию. Вместо этого основные изменения социального опыта в процессе развития приписываются тому, что младенец обретает новые ощущения самости. Поэтому ощущение самости занимает такое важное место в этой рабочей теории. Ощущение самости играет роль первичной субъективной перспективы, которая организует социальный опыт и поэтому должна находиться в центре нашего внимания как феномен, доминирующий в раннем социальном развитии.

Далее будут описываться четыре различных ощущения самости, каждое из которых определяет особую область переживания самости и социальной соотнесенности. Это ощущение появляющейся самости, которое формируется с рождения до двух месяцев; ощущение ядерной самости, которое формируется между двумя и шестью месяцами; ощущение субъективной самости, которое формируется между семью и пятнадцатью месяцами, и ощущение вербальной самости, которое формируется позже. Эти ощущения самости не рассматриваются как последовательные фазы, которые заменяют друг друга. Каждое ощущение самости, будучи сформировано, функционирует и сохраняет активность на протяжении всей жизни. Все они продолжают расти и существовать.

Младенцы рассматриваются как существа с активной памятью и фантазийной жизнью, но это касается тех событий, которые происходят в действительности. («Совращения», с которыми Фрейд впервые столкнулся в клиническом материале, это реальные события на этих стадиях жизни. Здесь нет фантазий, исполняющих желания.) Поэтому младенец великолепно тестирует реальность; реальность на этой стадии никогда не искажается по защитным соображениям. Далее, многие феномены, которые, согласно психоаналитической теории, играют решающую роль на самых ранних стадиях развития, такие как иллюзии растворения или слияния, расщепление и защитные или параноидные фантазии, не относятся к периоду младенчества — то есть к возрасту до приблизительно восемнадцати или двадцати четырех месяцев — но могут рассматриваться лишь после того, как появилась способность к символизации, о чем свидетельствует обретение речи, то есть после окончания младенчества.

Вообще говоря, многие психоаналитические представления гораздо лучше описывают развитие в более поздний период, когда младенчество уже закончилось и началось детство, то есть когда появилась речь. Это наблюдение не означает опровержения психоаналитической теории; это — предположение о том, что психоаналитическая теория неверно применяется к этому раннему периоду жизни, который она описывает не лучшим образом. С другой стороны, академические рабочие теории, которые описывают период младенчества, не уделяют адекватного внимания субъективному социальному опыту. Акцент, который в нашем описании ставится на развитии ощущения самости, — это шаг в направлении постепенного построения теорий, которые в большей степени соответствуют данным наблюдений и в итоге окажутся практически значимыми при оперировании с субъективным опытом.

Наконец, одно из важных клинических следствий предлагаемой рабочей гипотезы состоит в том, что клиническая реконструкция прошлого пациента может наилучшим образом использовать теорию развития, чтобы помочь локализовать источник патологии в одной из областей переживания самости. Поскольку традиционные клинические аспекты развития, такие как оральность, автономия и доверие, более не рассматриваются в связи со специфическими возрастными периодами чувствительности к ним, а считаются пожизненными задачами, мы не можем указать — как обещал психоанализ — реальную точку в развитии, на которой возникла причина клинических проблем, проявляющихся позже и связанных с этими аспектами. Однако мы можем попробовать указать источник патологии в различных областях переживания самости. Результатом будет большая свобода клинического исследования.

Таковы общие направления рабочей теории, которая возникнет в результате клинических выводов из новых данных по наблюдению младенцев. Поскольку различные ощущения самости так важны для нашего описания, отдельные главы части 2 этой книги посвящены описанию того, как возникает каждое новое ощущение самости, какие способности открывают для него путь, какие новые точки зрения оно добавляет к взгляду младенца на мир и как эти новые точки зрения усиливают способность младенца к соотнесенности. В части 3 с разных позиций рассматриваются некоторые клинические следствия этой рабочей теории. В главе 9 с клинической позиции рассматривается младенец как объект наблюдения. В главе 10 эта перспектива обращается; на реконструируемого младенца клинической практики мы смотрим взглядом наблюдателя за младенцами. И в последней главе дается обзор следствий точки зрения развития для терапевтического процесса реконструирования прошлого пациента.

Однако необходимо более подробно объяснить природу моего подхода и его проблемы. Эти вопросы будут затрагиваться в главе 2; в частности, речь пойдет о достоинствах и недостатках сочетания данных из экспериментальных и клинических источников, обосновании помещения самости в центр описания развития социального опыта и концептуализации последовательностей развития ощущений самости.

Межличностный мир ребенка

Книга выдающегося клинициста и исследователя Дэниэла Н. Стерна исследует внутренний мир младенца. Как младенец воспринимает себя и других? Существует ли для него с самого начала он сам и другой, или есть некая неделимая общность? Как он соединяет отдельные звуки, движения, прикосновения, визуальные образы и чувства в единое представление о человеке? Или это единое воспринимается сразу? Как младенец переживает социальное событие — «быть вместе» с кем-то? Как это «быть вместе» запоминается, или забывается, или представляется ментально? Каким становится переживание связи с кем-то по мере развития? Вообще говоря, какой межличностный мир — или миры — создает младенец? На эти и другие вопросы, касающиеся субъективной жизни младенца, пытается найти ответы автор, сочетающий подходы клинициста и исследователя и методики психоанализа и психологии развития.